В недавно появившейся на портале ИА REGNUM статье «О глубинном конфликте в российской экономике», написанной уважаемым мною экспертом и аналитиком Александром Айвазовым, получила продолжение наша полемика по кругу макроэкономических проблем России, где были вскрыты весьма интересные пласты темы конфликта интересов производственных и сырьевых отраслей национальной экономики.

Бывает так, что порой полемика разворачивается из-за несогласованного понимания терминов, а не из-за идейных разногласий между авторами, что и случилось в нашем диалоге. А.Айвазов отталкивался от серии моих прошлых статей, где я упрекал помощника президента С.Глазьева в недоучёте политического фактора в его экономической теории, а так же статьи «Глубинный конфликт российской экономики», где был рассмотрен вышеупомянутый конфликт интересов сырьевиков и производственников.

В своей статье А. Айвазов рассмотрел вопросы ренты и вполне убедительно доказал, что монопольно присваиваемая прибыль сырьевиков — проблема не экономическая, а политическая. Полностью в этом с ним согласен. То, что я не сделал именно на этом акцент в своей статье, за что получил упрёк в недопонимании политэкономии, вызвано тем, что я писал на другую тему — о конфликтологии. Тема ренты — тема совсем другого исследования, что и сделал уважаемый автор. Невозможно, говоря об одном, сказать обо всём. Либерализм же я не упоминал не потому, что я его поддерживаю, а потому, что это стало банальностью и ничего не добавляло к сказанному, являясь, по сути, знаком «свой-чужой» для аудитории.

Но я не могу согласиться с автором в его трактовке вопроса монополии. Если смотреть на вопрос с позиций макроэкономики, то монополии в сырьевом секторе — за исключением Газпрома — нет. Монополия Газпрома — это естественная монополия, как монополия теплосетей, метрополитена и Водоканала. Добыча газа — взрывоопасная технология, и логично, что тут не создают конкуренции. Нигде в мире нет двух конкурирующих государственных газовых компаний. Да и две — не конкуренция. В нефтяной же отрасли у нас как раз конкуренция есть. Но какая?

Там у нас ограниченная конкуренция, которая не является монополией, а является олигополией. Олигополия — это такая форма ограниченной конкуренции, когда появление на рынке или уход с него одного из игроков немедленно сказывается на ценах всех остальных. То есть возможен картельный сговор, что мы и наблюдаем. Справедливости ради надо сказать, что такие олигопольные картели у нас существуют и в сетевой рознице, и в других отраслях. Олигополия — питательная среда для коррупции, и значит, это уже проблема политическая, проблема власти.

В мире крупное машиностроение, автомобилестроение и химия — это состояние между олигополией и конкуренцией. В одних отраслях для олигополии достаточно 6 крупных концернов, в других — 12. Так или иначе, полная конкуренция у нас пока только в кустарном сервисе, мелкой рознице и сельском хозяйстве — там игроков так много, что сговор физически невозможен. И то агрохолдинги и перекупщики влияют на цены, то есть и там идут процессы ограничения конкуренции. Есть ли у нас в нефтяной отрасли такое количество игроков? Нет. Даже сама ОПЕК — это картель. Так что нефть — это олигополия, а методы управления ею отличаются от управления монополией.

А. Айвазов дал очень интересный расчёт нормы прибыли нефтяников, показав, что имеет место частное присвоение общегосударственной или общенародной ренты. «В США рентабельность в добывающей промышленности составляет всего 10% (а не 40%, как у нас), в обрабатывающей промышленности — 12%. Прибыль российских нефтяников — это монопольно высокая прибыль, большая доля которой составляет природная рента, которую должно было бы присваивать государство. Поэтому если считать норму прибыли исходя как раз-таки из мирового и рыночного опыта, то при средней норме прибыли в стране в 10% прибыль нефтяников в литре бензина А-92 не должна превышать 1,5 рубля, а 4,5 рубля в цене 92-го бензина составляет избыточная прибыль (сырьевая рента), напрямую украденная нефтяниками у населения России».

Однако повсюду определяющим фактором является наличие политической воли руководства страны так воздействовать на сырьевую аристократию, чтобы она не превращалась в раковую опухоль на теле общества и экономики. Например, в Китае у местных капиталистов нет никаких проблем — и налоги, установленные государством, выплачивать, и в партию вступать. И попробовали бы они пошантажировать КПК тем, что не будут платить налоги, — бизнес моментально бы отобрали и отдали другому «коммунистическому капиталисту».

Тут я позволю себе процитировать главу аналитической группы «Стратфор» Джорджа Фридмана: «Политики редко обладают свободой действий. Их поступки предопределены обстоятельствами, а государственная политика является ответом на фактически сложившуюся обстановку… Даже самый гениальный политик, стоящий во главе Исландии, никогда не сделает её сверхдержавой… Геополитика не занимается вопросами добра и зла, добродетелями или пороками политиков и рассуждениями о внешней политике. Предмет внимания геополитики — разнообразные безличные силы, которые ограничивают свободу как целых народов, так и отдельных личностей, и вынуждают их действовать определённым образом».

Я в этом месте полностью согласен с Фридманом. Подобная оценка профессиональна, тогда как моральные оценки типа «гармонизаторы» — «деструкторы» и «либеральные глобалисты» — «экономические националисты» переводят профессиональный анализ в русло эмоциональных критериев и мало проясняют суть вопроса.

Оценка, А. Айвазова иная: «Если национальный Лидер будет ждать, когда большинство осознает необходимость перемен в обществе, то он будет плестись в хвосте событий. Настоящий национальный Лидер должен предвидеть развитие событий, опережать их, как это делали, к примеру, Пётр I или Иосиф Сталин». Она грешит экономическим романтизмом, когда не учитываются политические условия назревших экономических перемен. Если лидер чего-то не делает, то у него на это есть намного более весомые причины, чем философия «деструктора» или «либерального глобалиста».

Лидер не должен ждать, когда большинство созреет, это верно, ибо большинство профанно и никогда не созревает. Но лидер должен определить ключевую часть общества и ждать её готовности. Без этого лидер провалится в пустоту и получит то, что Юлий Цезарь получил от Брута.

Как пишет А. Айвазов, Трамп — «экономический националист». Но даже Трамп связан по рукам и ногам политическими обстоятельствами и, по сути, мало что может сделать. И Пётр, и Сталин начали свои преобразования лишь тогда, когда «разнообразные безличные силы» позволили им это сделать. Иными словами — когда баланс сил объективно уже был изменён и к этому оставалось приложить только субъективный фактор. Но изменился ли он исключительно в результате инициативы Лидеров? Конечно, нет.

Едва лишь Евразийский банк развития заговорил о расчётах в национальных валютах, немедленно на трибуну вышел Кудрин и заявил категорический протест против отвязки рубля от доллара, потребовав от власти уступить Западу ради смягчения санкций. Надо понимать, что устами Кудрина тут говорит огромный политический класс, обладающий колоссальным ресурсом власти, и этот ресурс ограничивает власть президента уволить Кудрина или игнорировать его слова. И то, что Путин в каких-то сферах находит способы их игнорировать, это исключительное событие. Но только ли в силу своего желания он так поступает? Сводимы ли конфликты элитных групп к конфликтам их представителей?

«Противниками либерального глобализма, по утверждению А. Халдея, выступают «сторонники автаркии», которые тянут в другую сторону: с «закрытием рынков, протекционизмом и опорой на собственные силы (идеология северокорейского чучхе)». Тут А. Халдей использует обычный прием, которым пользуются наши либералы, чтобы запугать обывателей, что если не подчинимся интересам мировой финансовой олигархии, то нас ждет «северокорейское чучхе» — пишет А. Айвазов.

Тут имеет место информационное искажение — А. Айвазов почему-то отнёс меня к сторонникам либерализма и противникам идей чучхе. Это совершенно напрасно. Во-первых, сторонники автаркии действительно тянут в сторону закрытия рынков и к протекционизму. Иначе они были бы глобалистами. И корейской разновидностью этого течения сторонников автаркии является учение чучхе — опоры на собственные силы ради сохранения суверенитета.

Во-вторых, я вовсе не либерал и не пугаю идеями чучхе, ибо являюсь сторонником этих идей, может, и не в столь радикальной форме, как в КНДР, так как это идея опоры на собственные силы и умение ограничивать потребности, если их удовлетворение ведёт к зависимости от внешних врагов.

А. Айвазов ставит мне в пример Трампа.

«Но Д. Трамп отнюдь не исповедует идеологию автаркии и «северокорейского чучхе», свою идеологию он называет «экономическим национализмом», и эта идеология пользуется всё большей популярностью в мире. Эту же идеологию исповедует лидер Китая Си Цзиньпин, лидер Индии Нарендра Моди и многие другие политические деятели современного мира, но только не правительство России», — утверждает А. Айвазов.

Тут вопрос терминов. Если понимать чучхе как корейский вариант общей теории экономического национализма, то Трамп, не называя это словом «чучхе», точно так же стремится к протекционизму и опоре на собственные силы, но в американском варианте. В мире есть только две концепции — открыться миру и закрыться от него. Всё, что сверх того, — то от лукавого. Разумеется, каждая страна подбирает смешанные варианты, исходя из своих сил и возможностей. Трамп и Ким Чен Ын — антиглобалисты, и это то, что у них есть общего. Я полностью разделяю концепцию антиглобализма, как бы она ни называлась.

Ким Чен Ын является сторонником левого консерватизма, а Трамп — правого. Двигаясь к консерватизму слева и справа, они встречаются в одной общей точке. Кстати, наиболее близкая концепция для России — левый консерватизм — это советский социализм. И мы исторически движемся в эту сторону и когда-то придём к этому пункту. Россия не может быть ни лево — или праволиберальной, ни правоконсервативной. Можно сказать, что левый консерватизм — это наша национальная идея.

Средством реализации теории антиглобализма для России является теория академика Сергея Глазьева, который справедливо упрекает правительство в безграмотности. Он утверждает, что современная экономическая наука давно определила, что монетаризм в его либеральном виде — как теория ограничения количества денег в обращении ради борьбы с инфляцией — есть однобокое и глупое воззрение.

Современные данные показывают, что к росту цен и спаду производства одинаково ведут как избыток, так и недостаток денег в экономике. Если денег много, то цены растут, но растёт и производство, пока рост цен не убивает стимулы к производству, и тогда оно падает. Это инфляционный шок. Дефляционный шок — другая крайность — это когда деньги изымают из экономики с целью сбить цены. Но не цены сбиваются, а деньги дешевеют, и потому на фоне роста цен падает производство, потому что оно испытывает искусственно созданный финансовый голод.

Избежать этой ловушки можно только определив нужный объём монетизации экономики, говорит Глазьев. И он совершенно прав. Но весь вопрос в том — кому нужно и зачем? Выпустить эмиссию — это выпустить власть. Для того чтобы построить такую экономическую модель, в России нужно совершить революционные изменения во власти. Взять под контроль эмиссию — означает свергнуть класс агентов мировых финансистов. Состояние России в данный момент не позволяет ей такого фронтального противостояния всему Западу.

Нынешняя структура правящего класса и его опорных групп в обществе не позволит воплотить сколь угодно разумные предложения Глазьева в жизнь. Одной воли лидера для перехода к методам Глазьева недостаточно. В России правящий класс, не считая чиновников, состоит из экспортёров сырья и обслуживающих их финансистов, которые подмяли под себя производственников. И этот класс не допускает никакого контроля над своими сверхприбылями.

Он связан с Западом, с их банками и правящими семьями. Их конфликт не сущностный, как у СССР с США, а технический — они нам хотят одного места, а мы хотим другого. Как два разных строя мы не ищем смерти друг друга. Речь только о переделе сфер влияния. И потому все конфликты Запада с нашими элитами во многом носят блефовый характер, как бы жёстко они ни прессовали друг друга.

Особенность нынешнего социального конфликта в России — это взаимоналожение двух конфликтов и их возможный резонанс. Первый конфликт — это конфликт внутри правящего класса крупной буржуазии за пирог прибыли. Это конфликт сырьевиков и производственников. С участием финансистов на стороне сырьевиков. Второй конфликт — это межклассовый конфликт Труда и Капитала в его марксистской формулировке. Он вернулся в нашу жизнь вместе с возвращением капитализма, что наше общество сейчас осознает во все большей и большей мере.

Эти два конфликта протекают одновременно, взаимонакладываясь и взаиморазгоняя друг друга. Кризис только усиливает остроту противостояния и лишения общества.

Задачей лидера политической системы является не дать этим двум энергиям попасть в резонанс, чтобы не разнести эту систему вдребезги. Поэтому вопрос контроля над сырьевыми корпорациями в России и модели финансирования производства есть политическая задача изменения способа распределения. А это не вопрос спора между условными либералами и националистами, а вопрос политической тактики Центра как единственного носителя интересов Целого в схватке между частями, каждая из которых преследует только свои частные интересы. Здесь мы должны подняться над экономической теорией и работать на уровне теории диамата или теории концептуальной власти.

Пока, подчеркну, с сожалением это констатирую, для концепции Сергея Глазьева нет точки входа в систему власти. Пусть он тысячу раз прав, но когда он говорит: «Нам нужна суверенная эмиссия», — а Владимир Путин понимает это как «Возьми дубину и пойди мочить в сортире сырьевую и банковскую элиту», взаимного понимания они не найдут. Это как теоретически убеждать Ленина в преимуществах коммунизма, с чем Ильич тысячу раз согласен и так, в то время как перед ним стоит только одна очень узкая, конкретная и практическая задача — как ему свергнуть Временное правительство.

Александр Халдей